Выходцы из духовной среды стали заметным "коллективным" персонажем русской общественной и интеллектуальной жизни со второй половины XIX века. В этом отношении контраст с предшествующими десятилетиями был разительный и немедленно оцененный современниками — если "дворянский" период русской литературы сменился "разночинческим", то о "семинаристах" активно заговорили с середины 1850-х.
Ранее вошедшие деятели описывались именно на контрасте — они были "другими", даже если формально принадлежали к той же, дворянской среде: отличие их было отличием не столько, а иногда и вовсе не в сословном положении, а в этосе — будучи, например, дворянами, они не только не вели себя так, как "надлежало" вести себя дворянину, но и, что гораздо важнее, не считали себя связанными этим долженствованием. Иными словами, если член группы зачастую поступал не так, как с точки зрения групповых ценностей надлежало поступать, то при этом он оценивал свой поступок как неверный, противоречащий им самим признаваемым ценностям — и был вынужден оправдывать его (извиняя особыми обстоятельствами и т.п.), либо стараться скрыть/искупить/т.п.
Разночинец, входящий с 1820-х гг., оказывается чем-то, подлежащим описанию, именно на контрасте — он тот, кто не принимает дворянский этос (в силу того, что не признает, обладает другим — или потому, что не способен его принять: здесь возникает порочный круг — исключение, осуществляемое на входе, лишает возможности принять этос, так как он существует именно в практиковании, и тем самым понуждает сохранять/отстраивать иную систему).
К этой общности, задаваемой границей, тем, чем они не являются, оказываются так или иначе относимы и купцы Полевые, и попович Надеждин, и сын лекаря Белинский, и дворянин Некрасов. Ретроспективно описывая это явление, Чернышевский выберет для него название "Очерков гоголевского периода" — и Гоголь в этом смысле сам типичен в своей нетипичности, не вписываясь в свою зрелую писательскую бытность до конца ни в один круг и не образуя во круг себя самостоятельного иного круга, выходец из мелкой новой шляхты бывшего Гетманата — т.е. формально дворян, но не вполне, имперский подданный, но из провинции, не так давно расставшейся с остатками своей автономии, тот, чье "поведение обращает на себя внимание", иными словами, ведущий себя не так, как принято — вначале смущающийся этого, а затем выстраивающий (благо культура романтизма не только позволяет подобное, но и требует от "поэта", ни на кого не похожего) персональную модель.
Как "иные", они вступают в самые разные отношения с другими группами (Ник. Полевой — с "литературными аристократами", Гоголь — с ними же, чтобы затем выстраивать отношения с "москвичами", одновременно тщательно оберегая и от них свои связи с "Отечественными Записками") — поскольку общим их делает их невключенность, если они и опознают друг друга как членов одной группы, то именно за счет подобной исключенности.
Напротив, с 1850-х в общественную жизнь входит новая группа — "поповичи", воспринимаемая как некая целостность и внешними наблюдателями, и самими ее членами. Для Тургенева и его круга Чернышевский будет "господином, воняющим клопами", Герцен напишет о "семинарско-петербургско-мещанском урыльнике", из которого полит весь текст "Что делать?", гораздо позднее Конст.
Леонтьев будет полагать, что источником неспособности вполне понять его со стороны Страхова окажется семинарское прошлое последнего, сельские клирики и их семейства станут постоянными негативными персонажами романов Марко Вовчок. "Попович", особенно до конца XIX века, будет обязательной фигурой в рассуждениях об общественных проблемах, о "новых людях". Сами выходцы из духовного сословия создадут многообразную литературу, посвященную своему опыту, наиболее известными из которых — и сильно повлиявшими на дальнейшие самоописания — окажутся тексты Помяловского.
