Андрей Тесля: Дети священников в рядах интеллигенции

Выходцы из духовной среды стали заметным "коллективным" персонажем русской общественной и интеллектуальной жизни со второй половины XIX века. В этом отношении контраст с предшествующими десятилетиями был разительный и немедленно оцененный современниками — если "дворянский" период русской литературы сменился "разночинческим", то о "семинаристах" активно заговорили с середины 1850-х. 

Ранее вошедшие деятели описывались именно на контрасте — они были "другими", даже если формально принадлежали к той же, дворянской среде: отличие их было отличием не столько, а иногда и вовсе не в сословном положении, а в этосе — будучи, например, дворянами, они не только не вели себя так, как "надлежало" вести себя дворянину, но и, что гораздо важнее, не считали себя связанными этим долженствованием. Иными словами, если член группы зачастую поступал не так, как с точки зрения групповых ценностей надлежало поступать, то при этом он оценивал свой поступок как неверный, противоречащий им самим признаваемым ценностям — и был вынужден оправдывать его (извиняя особыми обстоятельствами и т.п.), либо стараться скрыть/искупить/т.п.

Разночинец, входящий с 1820-х гг., оказывается чем-то, подлежащим описанию, именно на контрасте — он тот, кто не принимает дворянский этос (в силу того, что не признает, обладает другим — или потому, что не способен его принять: здесь возникает порочный круг — исключение, осуществляемое на входе, лишает возможности принять этос, так как он существует именно в практиковании, и тем самым понуждает сохранять/отстраивать иную систему). 

К этой общности, задаваемой границей, тем, чем они не являются, оказываются так или иначе относимы и купцы Полевые, и попович Надеждин, и сын лекаря Белинский, и дворянин Некрасов. Ретроспективно описывая это явление, Чернышевский выберет для него название "Очерков гоголевского периода" — и Гоголь в этом смысле сам типичен в своей нетипичности, не вписываясь в свою зрелую писательскую бытность до конца ни в один круг и не образуя во круг себя самостоятельного иного круга, выходец из мелкой новой шляхты бывшего Гетманата — т.е. формально дворян, но не вполне, имперский подданный, но из провинции, не так давно расставшейся с остатками своей автономии, тот, чье "поведение обращает на себя внимание", иными словами, ведущий себя не так, как принято — вначале смущающийся этого, а затем выстраивающий (благо культура романтизма не только позволяет подобное, но и требует от "поэта", ни на кого не похожего) персональную модель. 

Как "иные", они вступают в самые разные отношения с другими группами (Ник. Полевой — с "литературными аристократами", Гоголь — с ними же, чтобы затем выстраивать отношения с "москвичами", одновременно тщательно оберегая и от них свои связи с "Отечественными Записками") — поскольку общим их делает их невключенность, если они и опознают друг друга как членов одной группы, то именно за счет подобной исключенности.

Напротив, с 1850-х в общественную жизнь входит новая группа — "поповичи", воспринимаемая как некая целостность и внешними наблюдателями, и самими ее членами. Для Тургенева и его круга Чернышевский будет "господином, воняющим клопами", Герцен напишет о "семинарско-петербургско-мещанском урыльнике", из которого полит весь текст "Что делать?", гораздо позднее Конст. 

Леонтьев будет полагать, что источником неспособности вполне понять его со стороны Страхова окажется семинарское прошлое последнего, сельские клирики и их семейства станут постоянными негативными персонажами романов Марко Вовчок. "Попович", особенно до конца XIX века, будет обязательной фигурой в рассуждениях об общественных проблемах, о "новых людях". Сами выходцы из духовного сословия создадут многообразную литературу, посвященную своему опыту, наиболее известными из которых — и сильно повлиявшими на дальнейшие самоописания — окажутся тексты Помяловского.

Довольно интенсивный распад сословного общества во 2-й пол. XIX века — начале XX был процессом вписывания прежних сословных групп в новые порядки, но при этом ряд групп входил в новые общности, сохраняя свою групповую идентичность и соответствующие установки. В этом ключе Лори Манчестер осуществляет свое исследование, избрав для него в качестве путеводной нити статью С.Л. Франка "Этика нигилизма" (вошедшую в "Вехи") — принимая описание интеллигентского "этоса пореформенной эпохи" в том виде, как его обрисовал Франк. Она утверждает, что "поповичи", выходцы из духовного сословия, оказались одной из двух основных групп (наряду с дворянством), повлиявших на складывание интеллигентского этоса. Разумеется, интеллигенция складывалась и из числа выходцев из других групп, но дворянство и клир поставляли не индивидов, вынужденных отрицать или в корне перерабатывать вынесенные ими фундаментальные мировоззренческие и бытовые установки, а носителей достаточно определенных систем ценностей, которые они во многом сохраняли.

Собственно, задачей работы выступает создание коллективного портрета выходца из духовного сословия ("поповича"), материалами к которому выступают преимущественно "эго-документы" (автобиографии, дневники, письма). Хотя хронологические рамки довольно широки — от начала XIX в. до 1917 г. с небольшим эпилогом, посвященным советским и постсоветским реалиям, однако преимущественное внимание уделяется периоду с 1850-х гг. — это обусловливается в первую очередь возрастающей в геометрической пропорции плотности доступного исследованию материала, но подобная источниковая ситуация в свою очередь является заметным показателем изменения сознания — распространения модерных практик самоописания, перехода от групповых к персональным идентичностям.

Манчестер Л. Поповичи в миру:
духовенство, интеллигенция и становление
современного самосознания в России
/ пер. с англ. А.Ю. Полунова. —
М.: Новое литературное обозрение,
2015. — 448 с.

Исследовательская модель, которой руководствуется Манчестер, предполагает выделение трех уровней: 

1. системы ценностей (общей для всех поповичей), 
2. разнообразных моделей поведения, формируемых на основании этой системы ценностей, 
3. многообразия практик, конкретных форм применения моделей в зависимости от контекста. 

Большой материал, проанализированный в работе, позволяет Манчестер утверждать, что независимо от политических взглядов, большинство поповичей демонстрировало заметное единство в своей системе ценностей и в выстраивании образа себя, включающего в широком смысле три элемента: 

1. образов иных сословий и групп, через выделение отличий или общих характеристик, 
2. образа своего сословия — т.е. в первую очередь родителей и близких: в случае именно поповичей эти два действия оказывались тесно связаны в силу того, что как правило все члены семейной группы и подавляющая часть друзей и близких принадлежали к клиру,
3. собственного биографического нарратива.

Касаясь образов иных сословий, поповичи в первую очередь говорят о дворянстве — предсказуемым образом одновременно соотнося себя с ним и дистанцируясь от него, как являющегося привилегированным сословием, конкурента в борьбе за общественное влияние и власть, при этом занимающего более высокую иерархическую позицию, в связи с чем преобладают негативные оценки дворянства и выстраивание бинарных оппозиций: 

• лености — в противоположность трудолюбию поповичей; 
• чуждости народу — в противоположность белому духовенству и его детям, воспринимающих себя как часть народа, но при этом часть. 

"Народ", под которым в большинстве случаев понимается крестьянство, воспринимается отнюдь не идеализированно, поскольку, с одной стороны, поповичи мыслят себя его частью и не имеют нужды ни каяться перед ним, ни искупать угнетение (определяя себя также как угнетенных), а с другой — отделяя себя от остального народа, превосходя его в интеллектуальном и моральном отношении и тем самым получающими право на учительство. 

Так как большая часть поповичей — выходцы из сельского духовенства, а Российская империя является преимущественно аграрной страной, то купечество и мещанство не занимают важного места в рассматриваемой системе сословных координат, относительно купечества как правило отмечается опасность его рода занятий для спасения души и с точки зрения морального совершенства, так как торговая и промышленная деятельность может обернуться в страсть к накопительству как самоцели — угроза, куда более реальная, чем для поповичей (и идущая в пару с упреком дворянству в расточительстве, потреблении не произведенного ими). 

Поповичи мыслят себя свободными от упрека в непроизводительности, социалистические воззрения разного толка легко принимаются ими, поскольку себя и свой круг они воспринимают добывающими хлеб свой в поте лица и следующими апостольскому завету "кто не работает, тот да не ест": 

• здесь примечательна разница в восприятии с дворянами, увлеченными социальными идеями, осмысляющими свое положение как искупление полученных незаслуженного благ, 
• раздачу неправедного богатства — в праведности и трудовом происхождение своих благ поповичи не склонны сомневаться и потому значима оказывается не логика искупления, а логика подтверждения: дальнейшими трудами быть достойным полученного, не растратить бесцельно приобретенного (в эту схему одинаково укладывается и социализм народнического толка, и промышленная или банковская деятельность — ключевым выступает трудовой характер приобретаемого, нравственная справедливость достигнутого).

Если другие сословия требовали оправдания, то свое выступало как "святое сословие", описываемое неизменно положительно (независимо от того, сохранял ли попович религиозную веру или уходил от нее) — сословие не требовало оправдания, в отличие от его отдельных представителей (ситуация, диаметрально противоположная дворянской) и для того, чтобы быть оцененным по достоинству другими, внешними по отношению к нему, нуждающееся в понимании — объяснении того, что закрыто постороннему взгляду. 

Оценка выходца из другого сословия могла глубоко задевать, но редко вынуждала к переоценке собственных взглядов — она рассматривалась как результат непонимания, разъединенности духовенства и мирян, ненормальных церковных отношений, когда извне все предстает в искаженной перспективе — вроде того, как вынужденный жить на мизерное жалованье и каждый раз с трудом собираемое подношение за требы священник упрекается в стяжании теми, кто избавлен от подобного унижения.

Весьма значимо, на наш взгляд, то обстоятельство, что поповичи противопоставляют, например, свое детство в бурсе — дворянскому, с каникулами в поместьях и т.п. (стр. 227). Поскольку речь идет о довольно большом хронологически периоде, то к последним десятилетиям XIX века значительная часть русского дворянства была уже городскими жителями, живущими государственной или частной службой, предпринимательством и т.п.: в данном случае поповичи отстраивают свой образ не столько отталкиваясь от наблюдаемого дворянства, сколько от уже существующего образа русского дворянства, равно как и упомянутые выше образы крестьянства, создаваемые поповичами (к числу которых принадлежит, в частности, Н. Успенский) отстраиваются от образов, созданных русской дворянской культурой (напр. Д. Григоровичем и И. Тургеневым).

Отметим, что для большинства поповичей выход из духовного сословия не мыслился как отвержение его ценностей — в этой связи показательно отсутствие в большинстве текстов конфликта "отцов и детей", разрыва поколений, при этом мемуарные тексты подтверждаются иными источниками — дневниковыми записями и перепиской: отец остается авторитетной, как правило — наиболее авторитетной фигурой, нередко собственный жизненный путь интерпретируется как реализация желаний/стремлений отца, которые тот не сумел реализовать по независящим от него обстоятельствам (в данном случае зачастую подключается жертвенная компонента — отец-священник отказывается от своих желаний ради того, чтобы помочь своим родным, ради престарелой матери или ради детей, например, отказываясь от подписки на журналы или приобретения книг, интересных ему, дабы отложить деньги, необходимые для обучения детей).

Для многих поповичей выбор ими светской жизни оказывается путем реализации именно тех самых ценностей, которые постулируются для священника — и которые он не может реализовать: 

• так, приходской священник вынужден торговаться с прихожанами из–за платы за требы, не иметь возможности протестовать против несправедливостей, связанный своим приходом, семейством, гнетом церковной иерархии и т.д. 
• Попович тем самым мыслит свою светскую жизнь как реализацию идеала, недоступного ему как священнику — нередко подобная ситуация описывается через образ близкого к святости отца, уже покойного, товарища по семинарии, идеального — и потому слишком хорошего для жизни и умирающего либо не дожив до выпуска, либо вскоре по окончании семинарии (это может быть и образ прекрасного семинарского наставника, которого ждет печальный конец — быстрая смерть от чахотки, жизненное крушение, ведущее к алкоголизму и т.п.); 
• иной фигурой выступает недостойный соученик, добивающийся после семинарии выгодной женитьбы и получающий прекрасный приход или аналогичная этой фигура. 
• Себя автор подобного повествования помещает между ними — не претендуя на совершенство первых, он тем самым объясняет невозможность для себя реализовать идеал в существующих границах, и, обрисовывая вторых, он оправдывает свой путь — демонстрируя, что его выбор оказывается ближе к христианскому идеалу, чем выбор вторых. Таким образом, признание собственного несовершенства и одновременно традиционная патриархальная обрисовка образа отца служат легитимации совершаемого выбора.

Столь же традиционна во многих случаях и роль матерей, которые страшатся выбираемого детьми пути, препятствуют оставлению семинарии, поступлению в университет — воспроизводя агиографический топосы "злой жены" и матери, препятствующей святому в его подвижничестве от неразумной любви. Прямым продолжением светского воплощения топоса "злой жены" является нередкая история женитьбы — если поповичи предпочитают искать жен среди представительниц своего бывшего сословия и, вместе с тем, выход из сословия воспринимают как возможность реализации признаваемого и одобряемого, но трудно реализуемого для семинариста идеала "брака по любви", которому предшествует романтическая влюбленность, то в других случаях женитьба оказывалась погружением в "недостойную жизнь", отречением от идеала служения — примечательно, что среди поповичей велико число холостых, реализующих quasi- монашеский идеал (при одновременном традиционном среди белого духовенства и свойственного поповичам негативном отношении к монашеству и к иерархам, из него поставляемых).

Характеризуя поповичей в качестве общности (не только идеальной, но и до некоторой степени реальной — поскольку поповичи ценили общность происхождения и были склонны объединяться, противопоставляя себя другим участникам той же группы, напр. в рамках редакции, родниться между собой и т.п.), Манчестер отмечает такие черты, как: 

• "попытка подчинить несовершенную действительность абстрактным идеалам, 
• презрение к компромиссу, 
• ненависть к дворянской элите, 
• отсутствие чувства вины перед народом, 
• безоговорочная вера в свое лидерство, в превосходство над другими общественными группами, 
• авторитаризм мышления, 
• тенденция оценивать человека не на основе личных качеств, а в зависимости от того, к какой общественной группе он принадлежит" (стр. 382). 

Вместе с тем многие элементы позволяли поповичам не только образовывать некоторое единство, но и входить в состав иной общности — русской интеллигенции, на формирование образа которой они оказали глубокое влияние. Вместе с дворянством поповичи разделяли уверенность в своем лидерском призвании — при этом скорее укрепляя общий интеллигентский этос, вместо свойственному дворянству двойственному восприятию, за счет "отчуждения от народа", стремления не только учить, но и учиться у него, снимая раздвоенность и позволяя говорить от имени народа. Еще более важным объединяющим элементом была относительная близость этоса службы, присущего дворянству, и этоса служения, характерного для духовенства — вместе с укоренным в священстве принципом призвания, подвергающимся секуляризации, обращающимся в светское служение, "интеллигентский орден", о котором писали авторы "Вех".

Статья опубликована: Вестник ПСТГУ. Серия I. Богословие. Философия. — 2015, № 4(60). — С. 153 — 158.

Взято.